Неточные совпадения
Красавина.
Не умрешь! А и
умрешь, так и опять
встанешь. (Берет рюмку.) Ну, честь имею поздравить! (Пьет.)
— Да,
не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и
вставать,
умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что
не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы
умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна,
вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
«Да, артист
не должен пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он в забытьи, как в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда
не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы,
встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и
умирают… Зачем художник послан в мир!..»
— Ну, Котик, сегодня ты играла как никогда, — сказал Иван Петрович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и
встала. —
Умри, Денис, лучше
не напишешь.
Аннушка
умерла в глубокой старости, в том самом монастыре, в котором, по смерти сестры, поселилась тетенька Марья Порфирьевна. Ни на какую болезнь она
не жаловалась, но, недели за две до смерти, почувствовала, что ей неможется, легла в кухне на печь и
не вставала.
И сны ей снятся такие, что
не разберешь. То приснится, что Федот уж
умер, то будто он пришел в девичью и говорит: «А ведь я, сударыня,
встал!»
—
Не знаю,
не умирала, — отделывалась Паша шуткой, — да что вы, барышня, все про смерть да про смерть! Вот ужо весна придет,
встанем мы с вами, пойдем в лес по ягоды… Еще так отдохнем, что лучше прежнего заживем!
—
Не встанем, мамо!
не встанем!
умрем, а
не встанем! — кричали запорожцы.
На другой же день пришлось отправить в богоугодное заведение — в сумасшедший дом — несчастную Пашку, которая окончательно впала в слабоумие. Доктора сказали, что никакой нет надежды на то, чтобы она когда-нибудь поправилась. И в самом деле, она, как ее положили в больнице на полу, на соломенный матрац, так и
не вставала с него до самой смерти, все более и более погружаясь в черную, бездонную пропасть тихого слабоумия, но
умерла она только через полгода от пролежней и заражения крови.
— Нас хотели взять в полицию, но один господин вступился, расспросил у меня квартиру, дал мне десять рублей и велел отвезти мамашу к нам домой на своих лошадях. После этого мамаша уж и
не вставала, а через три недели
умерла…
Каково поживаете, каково прижимаете! ну, и мы тоже, мол, слава богу, век живем, хлеб жуем!"А они, сердешные,
встали на коленки да только ровно крестятся: умирать-то, вишь, больно
не хочется…
— Да и где же, — говорит, — тебе это знать. Туда, в пропасть, и кони-то твои передовые заживо
не долетели — расшиблись, а тебя это словно какая невидимая сила спасла: как на глиняну глыбу сорвался, упал, так на ней вниз, как на салазках, и скатился. Думали, мертвый совсем, а глядим — ты дышишь, только воздухом дух оморило. Ну, а теперь, — говорит, — если можешь,
вставай, поспешай скорее к угоднику: граф деньги оставил, чтобы тебя, если
умрешь, схоронить, а если жив будешь, к нему в Воронеж привезть.
— Надеюсь, это
не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как ты теперь, и
не уметь
встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с тобой делает людьми, а
умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки
умирали на могиле господ своих или задыхались от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
—
Не встану, если вы
не пообещаете.
Умру вот здесь… у вас… Ну, что вам стоит? Вы мне дайте честное слово, самое честное слово…
Вы, князья буй Рюрик и Давид!
Смолкли ваши воинские громы.
А
не ваши ль плавали в крови
Золотом покрытые шеломы?
И
не ваши ль храбрые полки
Рыкают, как туры,
умираяОт каленой сабли, от руки
Ратника неведомого края?
Встаньте, государи, в злат стремень
За обиду в этот черный день,
За Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого сына Святославича!
Кончилось тем, что «приупадавший» дом Долинских упал и разорился совершенно. Игнатий Долинский покушал спелых дынь-дубровок, лег соснуть,
встал часа через два с жестокою болью в желудке, а к полуночи
умер. С него распочалась в городе шедшая с северо-запада холера. Ульяна Петровна схоронила мужа,
не уронив ни одной слезы на его могиле, и детям наказывала
не плакать.
Шабельский (
встает и ходит). Я
не могу допустить мысли, чтобы живой человек вдруг, ни с того, ни с сего,
умер. Оставим этот разговор!
— Никакой я
не знаю, но можешь разлюбить. Постой!.. — воскликнул князь и
встал на ноги. — Если ты разлюбишь меня или
умрешь, так позволь мне застрелить себя… из этого револьвера… — прибавил он и раскрыл перед Еленой ящик с оружием.
— И в Маниной комнате, — отвечала Ида. — И
не забудьте, — продолжала девушка, — что она
встала с своего кресла, что она, безногая, пошла, прокляла ее и
умерла. Ах, что здесь делается! что здесь делается! Я
не знаю, как я в эту ночь
не сошла с ума.
На следующее утро Давыд
встал как ни в чем
не бывало, а недолго спустя, в один и тот же день, совершились два важных события: утром старик Латкин
умер, а к вечеру приехал в Рязань дядя Егор, Давыдов отец.
Но это
не украшало отца,
не гасило брезгливость к нему, в этом было даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил в город как бы для того, чтоб наблюдать, как
умирает монах. С трудом, сопя, Артамонов старший влезал на чердак и садился у постели монаха, уставив на него воспалённые, красные глаза. Никита молчал, покашливая, глядя оловянным взглядом в потолок; руки у него стали беспокойны, он всё одёргивал рясу, обирал с неё что-то невидимое. Иногда он
вставал, задыхаясь от кашля.
— Пешком, — говорит, — до самой Москвы пер, даже на подметках мозоли стали. Пошел к живописцу, чтобы сказать, что пять рублей
не принес, а ухожу, а он совсем
умирает, — с кровати
не вставал; выслушал, что было, и хотел смеяться, но поманул и из-под подушки двадцать рублей дал. Я спросил: «На что?» А он нагнул к уху и без голосу шепнул...
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось,
вставало перед ним в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти в миг зарождения; как, наконец, он мыслил
не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он
умирает, разрушается в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но
не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Булычов. И погибнет царство, где смрад. Ничего
не вижу… (
Встал, держась за стол, протирает глаза.) Царствие твое… Какое царствие? Звери! Царствие… Отче наш… Нет… плохо! Какой ты мне отец, если на смерть осудил? За что? Все
умирают? Зачем? Ну, пускай — все! А я — зачем? (Покачнулся.) Ну? Что, Егор? (Хрипло кричит.) Шура… Глаха — доктора! Эй… кто-нибудь, черти! Егор… Булычов… Егор!..
Русаков (
встает.). Обвенчаются! Так нет,
не хочу,
не хочу! Поедем, сват! Отниму, коли найду. Запру в светлицу, там и сиди. Пусть лучше
умрет на моих глазах, только
не доставайся моему врагу.
— Со стариком — ничего, у него молодая жена Мариула, которая от него ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира — ушла. Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж!
Не боюсь я тебя!» — это она про него, про отца своего, пела, а потом ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а потом
встал и тоже пошел на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже
умерла.
Умрешь, похоронят, как
не жил на свете.
Уж снова
не встанешь к веселью друзей.
Налей же, товарищ, заздравную чару, —
Кто знает, что с нами случится впереди.
Посуди, посуди, что нам будет впереди.
Император чувствует, что Польша еще
не умерла. На место либерализма, который он гнал с ожесточением совершенно напрасным, потому что этот экзотический цветок
не может укорениться на русской почве,
встает другой вопрос, грозный, как громовая туча.
Трилецкий. Жизнь — копейка! Прощай, Мишка! Пропала твоя копейка! Чего глазеете? Сам застрелился! Расстроилась компания! (Плачет.) С кем я теперь на твоих поминках пить буду! О, дураки!
Не могли уберечь Платонова! (
Встает.) Отец, поди скажи Саше, чтоб она
умирала! (Покачиваясь, подходит к Войницеву.) Ты-то чего? Эх! (Обнимает Войницева.)
Умер Платошка! (Рыдает.)
Я, то есть, слышь, и
не про то говорю; ты, баба, туз, тузовая ты, понимай; оно вот
умер теперь; а ну, как этак того, то есть оно, пожалуй, и
не может так быть, а ну как этак того, и
не умер — слышь ты,
встану, так что-то будет, а?»
Успокоившийся мужик
не понимал, что к житейским драмам и трагедиям здесь так же привыкли и присмотрелись, как в больнице к смертям, и что именно в этом-то машинном бесстрастии и кроется весь ужас и вся безвыходность его положения. Кажется,
не сиди он смирно, а
встань и начни умолять, взывать со слезами к милосердию, горько каяться,
умри он с отчаяния и — всё это разобьется о притупленные нервы и привычку, как волна о камень.
Она
умерла в Царском Селе. Болезненное состояние императрицы началось с начала 1761 года, и она нередко по неделям
не вставала с постели, в которой даже слушала доклады.
«Поднять хворого с одра? — думал, усмехаясь, Мамон. — Что поет нам этот лекаришка!.. Кому роком уложено жить, тот из проруби вынырнет, из-под развалин дома выпрыгнет и в гробу
встанет; кому суждено
умереть, того и палка Ивана Васильевича
не поднимет. Вырастил бы бороду да спознался б с лукавым! Вот этот, батюшка, и сотню немецких лекарей заткнет за пояс. Лучше пойти к лихой бабе или к жиду с Адамовой книгой».
— Я знал, что пан Савин шутит, и что пиштолет
не заряжен, когда же он выштрелил, я все-таки спигался и впал… Открыв один глаз, я хотел уже
встать, как вдруг гляжу — темно, тогда я подумал, что я вже
умер и так сильно спигался, что со мной сделалось вдурно…
Он поглядел на полосу берез с их неподвижною желтизной, зеленью и белою корой, блестящих на солнце. «
Умереть, чтобы меня убили завтра, чтобы меня
не было… чтобы всё это было, а меня бы
не было». Он живо представил себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти курчавые облака, и этот дым костров, всё вокруг преобразилось для него и показалось чем-то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине. Быстро
встав, он вышел из сарая и стал ходить.
И Ростов
встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие
умереть,
не спасая жизнь (об этом он и
не смел мечтать), а просто
умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И
не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.